Новизна русского анархизма заключалась и в том, что он был предельно последовательным и совершенно непримиримым – с анархистами невозможно было вести переговоры, их не интересовало участие в легальных организациях, мирная пропаганда рассматривалась ими лишь как плацдарм для дальнейших насильственных действий. Идейные лидеры анархистских групп участвовали в осуществлении терактов и экспроприаций наравне с рядовыми их членами.
Практика переставала контрастировать с теорией, более того, во многих случаях она ее просто подменяла. Именно анархисты, в первую очередь, приучили российское общество к террору. Политическая полиция так и не смогла до конца осознать это принципиально новое явление, недоумевало и бщество – ясно было одно, от анархистской пули и бомбы не был застрахован никто.
Едва ли не самой причудливой и одиозной формой террора, введенной русскими анархистами в историю русского революционного движения был «безмотивный» террор, который, несмотря на единичность случаев, произвел глубокое и неоднозначное впечатление на общественность, так как ставил под удар всех и каждого, а не только неких выдающихся представителей государственной власти.
Отдельным аспектом экономического террора, осуществляемого анархистами, были экспроприации или коротко «эксы», которые, особенно на позднем этапе развития движения, приобрели поистине перманентный характер. Экспроприации, грабежи и налеты осуществлялись каждый день. Вкупе с мандатами, угрожающими письмами и даже отдельными случаями киднэппинга они вскоре стали основным занятием у полууголовных элементов, прикрывавшихся знаменем анархизма в своих целях. Действительно идейные организации также грешили экспроприациями как средством для получения денег на поддержание работы групп.
Анархистский террор, который в начале становления движения нес в себе пафос борьбы отдельных личностей за всеобщее счастье и процветание, в итоге вылился в малоразборчивое истребление всех возможных «врагов», которое иногда осуществлялось «по велению сердца», а также в грабежи, средства от которых зачастую шли на личные нужды, и даже на обогащение экспроприаторов. Наиболее радикальные его формы, такие как «безмотивный» террор произвели тяжелое впечатление на современников и, в том числе, и на рабочие массы, которые, по мнению анархистов, он должен был бы вдохновить.
Впервые революционный террор стал касаться не только высокопоставленных сановников и одиозных хранителей режима, но и рядовых граждан, которые могли случайно оказаться в месте очередного «безмотивного» взрыва, а степень избирательности в выборе жертв у террористов (анархистов) стала таковой, что врагом мог быть объявлен кто угодно, не принадлежащий к низам люмпен-пролетариата.
Подобные акты уже не могли вызвать в обществе позитивный отклик, способствовали нарастанию обстановки паники, и провоцировали широкую волну реакции. Лишь в России, выражаясь словами одного из видных идеологов анархизма Иуды Гроссмана-Рощина, «разлитой террор» анархистов достиг таких небывалых масштабов. В определенный момент анархистское движение вошло в состояние так называемого «перманентного боевизма», который с каждым месяцем принимал все более механический характер – многие анархисты стали уже профессиональными террористами и экспроприаторами. Молодое анархистское движение продемонстрировало чрезвычайный экстремизм и вывело революционный террор на новый уровень насилия.
В Высочайшем «Постановлении о Ходынской катастрофе» от 20 (7) июня 1896 года число убитых было определено в 1 389 человек, а раненых в 1 300.
Рассмотрев Лично предварительное следствие, Мы к крайнему Нашему прискорбию, не могли не усмотреть, что желание второстепенных исполнителей присвоить себе несоответствующее значение вызвало между ними соперничество, последствием чего было отсутствие взаимного содействия.
"Такой же маневр проделан был впоследствии еще раз, в начале 1916-то года, после удаления Горемыкина с поста Председателя Совета Министров и замены его Штюрмером. Под предлогом концентрации в одном лице поста главы Правительства и Председателя Финансового Комитета, последняя должность была поручена опять ничего не смыслившему Штюрмеру и это в ту пору, когда было уже ясно, что война вела нас неуклонно к финансовой катастрофе."
"Но я не разделяю и того мнения, которое живет и до сих пор в известной части русского общества и не раз выражалось открыто, — что война могла быть нами предотвращена при большем искусстве и при большей предусмотрительности в ведении нашей внешней политики. Не неся никакой ответственности за войну, я, тем не менее, открыто исповедую, как буду исповедовать до конца моих дней, что на России не лежит никакой ответственности за ту мировую катастрофу, от которой больше всего пострадала именно Россия. Она была бессильна остановить неумолимый ход роковых событий, подготовленных задолго теми, кто все рассчитывал наперед, но не понял только одного, что человеческому предвидению положен свой предел, неподдающийся абсолютному взвешиванию, как не понял и того, что многое совершается вопреки заранее составленным расчетам."
"К концу мирного периода, закончившегося войною 1914—1918 г. г., народное образование достигло высоты, о которой мало кто был осведомлен за границей. С 1910 года правительство вступило на путь подготовки введения в России всеобщего обучения, и бюджетные ассигнования на эту потребность имели в виду достигнуть этой цели в самый короткий срок. Не утопией представляется это заявление, так как по утвержденному в законодательном порядке плану введения обязательного обучения в России оно должно было быть осуществлено к 1920 году на всём пространстве Империи, если бы разразившаяся война не разрушила всего этого плана."
"Я не был в заседании при допросе Генерала Поливанова, но мне рассказывали по горячим следам, что он был далеко не так категоричен в своем показании и даже выразил мысль не слишком для меня благоприятную, сказавши, что пока Столыпин был Председателем Совета Министров, он относился чрезвычайно горячо к нуждам обороны, но что с его смертью положение ухудшилось, так как его преемник, то есть я, отличался большим упорством в разрешении кредитов. Не знаю, насколько это сообщение, дошедшее до меня, было справедливо, но если в нём была хотя бы крупица правды, мне обидно за неискренность Поливанова, который лучше кого-либо знал истинную причину нашей неготовности к войне.
Во всяком случае, не подозревая того, что мог сказать Поливанов, я подробно развил перед судом механизм ассигнования кредитов Военному Ведомству и состояние средств в его распоряжении к моему уходу. Впоследствии, уже в беженстве, Председатель Суда Н. Н. Таганцев и прокурор Носович говорили мне в Париже, что мое показание произвело на суд большое впечатление, так как никто не имел ни малейшего представления о том, что в руках Военного Министра оставалось в последние два года перед войной свыше 250 миллионов рублей, которых он не мог своевременно израсходовать по совершенной неготовности всей нашей организации к исполнению массовых заказов нового вооружения."
"Мое Лондонское пребывание началось с утра вторника, 11-го декабря, визитом к исполняющему обязанности русского Посла — К. Д. Набокову. После выражения радости о том, что я жив и спасся из рук большевиков, Набоков прочитал мне только что полученную от В. А. Маклакова телеграмму, в которой упоминалось мое имя. Маклаков сообщал тому, что через 3 недели собирается в Париже мирная конференция и что его главной задачей является теперь — добиться участия России в этой конференции и с этой целью он находится в постоянных сношениях с тремя правительствами: Архангельским, Генерала Деникина и Адмирала Колчака, и что от последнего получена депеша, в которой он подтверждает его желание (по видимому в ответ на предложение, сообщенное ему тем же Маклаковым), и выражает и свое, чтобы представителями его на конференции были: Граф Коковцов, Сазонов, Маклаков, Набоков, Пирс, Князь Львов, Авксентьев, Извольский и кажется еще кто-то из эсэров. Выразивши Набокову мое удивление относительно оригинального состава представительства, я высказал ему тут же, что дело должно идти не о нашем участии на конференции — ибо кто бы ни представлял Россию, он юридической почвы под собой иметь не может и его согласие или протест ничего не стоят, и потому нас просто не допустят к участию в мирной конференции. Следует думать только об одном, и добиваться только одного — интервенции, руками той же Германии, под контролем союзников-победителей…"
«Приглашая вас идти подавать Мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против Меня и Моего Правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно-русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.
Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.
Знаю, что не легка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах — преступно».
«… в 1905 г. из каждой 1000 умерших обеих полов в 50 губерниях Европейской России приходилось на детей до 5 лет 606,5 покойников, т.е. почти две трети (!!!). Из каждой 1000 покойников мужчин приходилось в этом же году на детей до 5 лет 625,9, из каждой 1000 умерших женщин - на девочек до 5 лет – 585,4. Другими словами, у нас в России умирает ежегодно громадный процент детей, не достигших даже 5-летнего возраста, - страшный факт, который не может не заставить нас задуматься над тем, в каких же тяжелых условиях живет российское население, если столь значительный процент покойников приходится на детей до 5 лет».
«Дети питаются хуже, чем телята у хозяина, имеющего хороший скот. Смертность детей куда больше, чем смертность телят, и если бы у хозяина, имеющего хороший скот, смертность телят была так же велика, как смертность детей у мужика, то хозяйничать было бы невозможно. А мы хотим конкурировать с американцами, когда нашим детям нет белого хлеба даже в соску? Если бы матери питались лучше, если бы наша пшеница, которую ест немец, оставалась дома, то и дети росли бы лучше, и не было бы такой смертности, не свирепствовали бы все эти тифы, скарлатины, дифтериты. Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаём кровь нашу, то есть мужицких детей» (Письма из деревни. 12 писем. 1872–1887. СПб., 1999. С.351–352, 353, 355).